Вопрос о том, бывал ли Пушкин в Саратове, почти два столетия волнует всех почитателей его творчества, не говоря уж о самих саратовцах. Однако отсутствие документальных подтверждений посещения поэтом нашего города не позволяет дать на него однозначно положительный ответ.

Интересно, что и многие из пушкинских современников затруднились бы с таким ответом. 

Дело в том, что, когда Пушкин в 1833 году предпринял свое большое путешествие в Поволжье и на Урал, цель его многим показалась неожиданной и даже сомнительной, а сама поездка и ее маршрут приобрели в глазах непосвященных оттенок некоторой таинственности. 

Этому причиной был отчасти сам Александр Сергеевич, накануне отъезда скупо и избирательно поделившийся своими планами с ближайшим окружением. Отец его, например, узнав, что тот вместо родового Болдина вдруг оказался в Казани, был сильно озадачен. Когда же вслед за этим до старика дошли слухи о проследовании сына в Оренбург, окончательно сбитый с толку Сергей Львович, взволнованно воскликнул: «…Александр был в Оренбурге! Большой вопрос: за каким делом он поехал в страну гуннов и герулов?» [1]. 

А дело было одно – сбор материалов о Пугачеве и пугачевском восстании, о которых поэт собирался писать книгу или по-другому «роман, коего большая часть действия происходит в Оренбурге и Казани». Такое уточнение он сделал в официальном прошении об отпуске.

Закончив же осенью свой важнейший документальный труд «История Пугачева», Пушкин, казалось бы, развеял атмосферу загадочности вокруг «дорожного этапа» своих изысканий. Загадочность исчезла, однако отдельные загадки остались. К таковым относится до сих пор не решенный вопрос о маршруте поэта на пути от Уральска до Болдина. 

Ах, как нам – саратовцам, хочется, чтобы нашлось, наконец, фактическое подтверждение пребывания, пусть и кратковременного, Пушкина в Саратове! Краеведы и историки устали цитировать обнадеживающе звучащие строки из письма поэта к жене Наталье Николаевне: «…завтра еду к Яицким казакам, пробуду у них дни три – и отправляюсь в деревню через Саратов и Пензу» [2]. 

— Ведь ясно же сказал поэт: «через Саратов»! – восклицают одни, наиболее одержимые любовью к родному краю, но другие, более скептично настроенные, ссылаются на погоду, распутицу, отсутствие почтового тракта с Уральска на Саратов и т.д. 

Эти и подобные им «дорожные» аргументы безусловно заслуживают уважения, и их следует учитывать и изучать. Хуже, когда какой-нибудь автор голословно утверждает, что указанные в пушкинском письме города Саратов и Пенза не имели для поэта большого значения. То есть тот мог спокойно и безо всякого сожаления проехать мимо них. Другими словами: посети Пушкин Саратов, не посети, это никак, мол, не влияло на полноту и ценность собранного им материала. 

Вот тут хотелось бы поспорить со сторонниками такого мнения. Ведь сам-то Пушкин, судя по письму, собирался ехать через наш город! Другое дело, что ему, по-видимому, что-то помешало это исполнить. 

Попробуем подойти к вопросу возможного посещения Пушкиным Саратова с другой стороны: что бы мог Александр Сергеевич, как историк пугачевщины, открыть для себя, побывав в наших краях? Иными словами, что привлекало Пушкина в нашем городе. Причем привлекало, именно с точки зрения его исторических исследований и ближайших литературных планов, касающихся Пугачева. 

Александр Пушкин и Емельян Пугачев

Итак, Пугачев… Фигура историческая, масштабная, и как все аналогичные фигуры, неоднозначная. 

Для одних он — бунтовщик, самозванец, злодей и вор — такова была официальная его оценка властью и прочими богатыми сословиями, тесно с ней связанными и заинтересованными в незыблемости существующих тогда порядков. 

 Для неимущих слоев населения, в особенности для испытывающих помещичий гнет крестьян и бедного казачества, это — царь-батюшка Петр Федорович. 

В глазах просвещенных иностранцев, таких как Вольтер или Дидро – это даже «маркиз Пугачев». Заметим в скобках, что повышенный интерес к его личности высокообразованных и прогрессивно мыслящих европейцев сильно встревожил императрицу Екатерину, опасавшуюся, во-первых, существования внешних побудительных причин возникшей смуты (говорили, например, о «турецком следе» в этом прискорбном «эпизоде» екатерининского правления), во-вторых, широкого резонанса этой «политической чумы» в Европе.

Таким образом, с одной стороны, уделом Пугачева стали проклятия, церковная анафема, казнь и уничтожение всех вещественных и документальных атрибутов, связанных с его памятью. Достаточно вспомнить, что по приказу Екатерины II была сожжена и стерта с лица земли часть родной станицы Пугачева, где располагались его дом и хуторское имущество. Сама же станица Зимовейская была переименована в Потёмкинскую, также как река Яик и вотчина казачества Яицкий городок в одночасье сделались Уралом и Уральском.

Со стороны горемычного крестьянства последовали в ответ — сказания и песни о народном заступнике Емельяне Ивановиче, «мужицком царе», избавителе от «злохидных и вредительных обществу» дворян.

Понятно, что такая крупная и яркая фигура не могла ускользнуть от острого и внимательного взгляда поэта и историка Пушкина. 

Еще за десять лет до выхода в свет «Истории Пугачева», Александр Сергеевич, находясь в Михайловском, просил брата Льва прислать ему среди прочих книг переводной роман «Ложный Петр III, или жизнь, характер и злодеяния бунтовщика Емельки Пугачева». Книга эта была издана в 1809 году и находилась в домашней библиотеке Пушкина. Так что он мог познакомиться с ней и ранее. 

Однако самым серьезным образом Пушкин стал заниматься Пугачевым и пугачевщиной в начале тридцатых годов, после того как на его глазах, сменяя друг друга, прошли такие потрясшие Российскую державу события, как восстание декабристов, польская революция, холерные и прочие народные бунты. В это время он уделяет особое внимание описанию нужд и тягот низшего бесправного сословия или, как тогда говорили, черного народа. 

Из-под его пера выходят произведения, где действуют благородные одиночки, выходцы из дворянского сословия, пошедшие в силу необходимости против своего класса. А крепостничество и барство Пушкиным, как певцом свободы, безоговорочно обличаются.

Это относится, прежде всего, к роману «Дубровский» и, в определенной степени, к «Истории села Горюхина». Примерно тогда же появляются предварительные намётки его исторического романа «Капитанская дочка», где на сцену впервые должен был выйти Пугачев. 

Все побывали тут…

Тут читатель вправе возразить: это все понятно, но причем здесь Саратов? И Оренбург, и Яик с их бунтовавшими казаками были далеки от нас. Ну, погромили пугачевцы наш город, проездом так сказать, но почти сразу схлынули на юг, к Царицыну и далее.

Не все так просто, если учесть тот факт, что волею судьбы в летние дни 1774 года вся юго-восточная часть Российской империи стала ареной полномасштабной крестьянской войны. Границы ее распространения поражают: от прикаспийского Гурьева на юге до Нижегородской губернии на севере, от затерянного в Уральских горах города Кунгура на востоке до воронежских провинций на западе. К августу 1774 года войсками под предводительством Пугачева были взяты, разгромлены и сожжены, не считая многих степных крепостей, такие, уже по тем временам немалые города, как Казань, Чебоксары, Уфа, Екатеринбург, Симбирск. Испытали длительную осаду Оренбург, Яицк (Уральск).

Не стала в этом отношении исключением и наша саратовская земля. Кто только из видных военачальников и политических деятелей Российской империи не побывал в те «окаянные дни» в ее пределах?! Командующие правительственными войсками генерал-аншеф А.И. Бибиков, князь Ф.Ф. Щербатов, подполковник И.И. Михельсон, граф П.И. Панин, князь А.С. Голицын, князь П. С. Потемкин (родственник екатерининского любимца), князь Багратион и т.д. 

Наконец сам великий Суворов провел тут ряд, как всегда, стремительных операций и марш-бросков. Именно в Саратове его догнало письмо Екатерины II, где она, сетуя на то, что ее любимый генерал умчался на задание налегке, в одном кафтане и в почтовой тележке без багажа, выражала своё благоволение: «Видя, что вы не имеете экипажа, и что тотчас отправились на поражение врага, за такую, хвалы достойную, проворную езду весьма вас благодарю, и посылаю 2000 червонцев» [3]. 

Будущий маститый российский поэт, тот самый, что «в гроб сходя, благословил» юного Пушкина, Г.Р. Державин, тоже оставил у нас свой заметный след. 

В общем «все промелькнули перед нами, все побывали тут». 

И это при том, что саратовская сторона считалась тогда глушью. Не случайно, когда пугачевский «ворон» клюнул как следует, сюда побежали помещики и повезли собственных детей и жен, чтобы скрыться от приближавшихся пугачевских отрядов. История сохранила, например, такое предание: 

«В то время жил с семейством около Пензы, в своем имении с. Симбухине, господин Чемезов Ефим Петрович; дошли до него слухи о зверских поступках Пугачева в отношении помещиков, которых он беспощадно вешал и убивал. Чемезов принял меры к спасению своего семейства и родственников, живших по близости; он отправил их из с. Симбухина в свою отдаленную вотчину, в Саратовскую глушь, в д. Чемезовку, далеко лежащую от проезжих дорог, как место совершенно безопасное. Покрытое дремучими лесами по р. Медведице. Верные слуги укрыли в этом захолустье родных помещика; но недолго пришлось им и там проводить время спокойно. Августа 4 Пугачев выступил из Пензы и направился со своим войском к г. Петровску, где встретили его охотно жители, а на другой день двинулся к Саратову, и Чемезовская глушь оказалась небезопасным убежищем. Шайки Пугачева рассыпались по окрестным селам и деревням, всюду разыскивали дворян и расправлялись с ними; одна из таких шаек добралась до деревни Чемезовки.

Первым делом мятежников было – навести справки, не скрываются ли где господа или их дети: разыскали они двух малолетних родственников г. Чемезова и повесили их близ ручья, известного под названием Дюпа.

Между тем, верные слуги боярина успели скрыть молодых господ своих, детей Ефима Петровича; переодели их в крестьянское платье и отправили в густую чащу лесов; там они просидели опасное время, получая пищу от своих дворовых людей. Старший сын из спасшихся детей Чемезова носил имя Николая и вот, благодарный родитель, увидевший живыми и здоровыми своих детей, приписал их в защиту и покровительство святителю Николаю. С той поры он установил во всех своих вотчинах праздники в честь Николая угодника и к названию деревни Чемезовки, в которой спаслись его дети, присоединил наименование «сельцо Никольское» [4].

Однако обо всем по порядку. С нашей глуши, можно сказать, все и начиналось. 

На пути к восстанию

В глушь, как водится, стремятся, не только укрывающиеся от разбойников, но и сами «разбойники», находящиеся не в ладу с властью. 

Вот и Пугачев пробирался в Саратовское Заволжье через слободу Малыковку (нынешний город Вольск Саратовской области) где, будучи задержан, объявил себя «выходцем с польской границы». 

Что представляла собой тогда Малыковка? Достаточно скромное поселение, расположенное на правом берегу Волги у места впадения ее притоков Верхней и Нижней Малыковок. Принадлежала Малыковка московскому Новоспасскому монастырю. Славилась издавна богатейшими рыбными угодьями, почему и называлась «рыбной слободой». В начале XVIII века она была дарована Петром I светлейшему князю А.Д. Меньшикову в качестве поместного имения. А после его опалы числясь дворцовым селом, постепенно превратилась в центр купечества и одновременно старообрядчества. 

В том числе и поэтому, малыковский управитель имел право распределять бродяг и раскольников подобных Пугачеву по канцеляриям разных губерний и для него самого выбрал Симбирскую. 

Однако того тянуло на Иргиз – заволжскую реку, вдоль которой цепочкой протянулись старообрядческие монастыри. И он всеми правдами и неправдами стремился туда попасть. Два года спустя на допросе в Яицком городке со слов Пугачева ход событий был изложен так (сам он грамотой не владел): «А я с позволения малыковского управителя, не быв в Синбирске, поехал на Иргиз в Филаретовский монастырь к настоятелю Филарету, у которого, яко выходец, жил три дни. И вместе с оным поехали в Малыковку попросить управителя, чтоб позволил, не быв в Синбирске, прожить недели три, ибо лошадь у меня была худа, так не на чем скоро отправиться… управитель, наконец позволил без объявления прожить недели три. Почему я обратно с тем Филаретом к нему в монастырь приехал» [5].

Именно в монастыре на р. Большой Иргиз беглый донской казак Емельян Пугачев получил благословение настоятеля Филарета на то, чтобы выдать себя за Петра III. 

Монастырь, приютивший Пугачева относился к старообрядческим и, несмотря на то, что Емельян называл себя раскольником, подолгу проживать там считалось «неблагопристойным». Таким образом, ему пришлось перейти на жительство к крестьянину слободы Мечетной (ныне г. Пугачев саратовской губернии) Степану Косому. Жил он у крестьянина-раскольника «с неделю и сиё происходило 772 года ноября в первых числах». Так гласит допросный лист.

Как видим, допрашиваемый делает упор на чисто житейских вопросах: худая лошадь, «неблагопристойность», отсутствие надежного жилья. А о том, о главном, что заручился моральной поддержкой влиятельного в старообрядческой среде отца Филарета и о планируемой ставке на раскольников – ни слова. Далее из протокола следует, что поддержка старца была не только моральной. Пугачев продолжает: «А 15 числа того ж месяца той же Мечетной слободы с крестьянином Семеном Филипповым, выпросил у Филарета лошадь и денег, поехали в Яицкий городок для покупки себе и Филарету рыбы» [6].

«Приехав туда, — записано далее за Пугачевым, — пристали к казаку яицкому Денису Пьянову и жили у него неделю» [7]. 

Тут нелишним будет пояснить: Денис Пьянов незадолго перед тем участвовал в волнениях яицких казаков. Затем, спустя несколько месяцев, этот казак горячо поддержал объявившего мятеж Пугачева. Именно в избе Пьянова впервые прозвучало пугачёвское: «Я – государь Пётр Третий!». 

Пушкин, будучи в Уральске, беседовал с девяностопятилетним казаком Михаилом Пьяновым – сыном Дениса. Думается, поэт не без внутреннего удовлетворения на просьбу рассказать о Пугачеве услышал от того сердитое: «Он для тебя Пугачев, а для меня он был великий государь Петр Федорович» [8].

Вернемся, однако, на шестьдесят лет ранее. Купленную рыбу новоявленные компаньоны повезли продавать в ту же нашу Малыковку. Но там случилось непредвиденное: напарник Пугачева, Семен Филиппов, предал своего сотоварища, донеся на него малыковскому начальству. Может быть, крестьянина напугали дерзкие речи Емельяна с поношением властей и уговорами казаков «предаться турецкому султану», а может корысть одолела. 

Так или иначе, рыбу и деньги у Пугачева в Малыковке отобрали («растащили», как выразился он при допросе), а самого в оковах отправили в Симбирск и далее – в Казань, где посадили в тюрьму. Там крамольный казак пребывал около полугода с 4 января по 29 мая. 

Впрочем, раскольничья братия не оставила своего «единоверца» в беде. Казанский купец-старообрядец Василий Щелоков, выполняя волю игумена Филарета, поспособствовал смягчению режима содержания странноватого узника. И Емельян Пугачев, имевший уже на своем счету три побега, воспользовавшись удобным случаем, не преминул совершить четвертый. Но на Иргиз – традиционное прибежище всех бродяг, противников власти и закона он на сей раз не подался, а укрылся в Таловом умете у старого знакомца Степана Оболяева, по прозвищу Ерёмкина Курица.

Знал ли Пушкин так подробно саратовский период скитаний Пугачева? Вполне возможно, но в своем фундаментальном труде первое появление самозванца он описывает скупыми резаными фразами. Ни словом не упоминает о Филарете и Мечетной слободе, не приводит фамилий казаков, кроме фамилии Пьянова. Малыковка в его описании появляется лишь по ходу сообщения о первом аресте Пугачева. В частности, в примечаниях говорится о том, что тот «оказался подозрителен и бит кнутом», а также мельком — о Злобине «богаче», известном впоследствии нашем вольском купце-меценате и градоначальнике. 

Пушкину так и не удалось познакомиться со сверхсекретным тогда следственным делом Пугачева. Проштудировав, по его собственному признанию восемнадцать томов архивных документов, он не обнаружил среди них чуть ли не самого главного — дела с протоколами допросов. Тем более забавным выглядит почти дословное совпадение в цитированном выше пушкинском письме выражения: «пробуду у них дни три» [9] с запротоколированным ответом Пугачева: «у которого… жил три дни» [10]. Видимо, Александр Сергеевич к тому моменту настолько проникся простонародным говором 18-го столетия, что и сам вольно или невольно выразился в том же духе. Возможно, это случайная описка, к тому же единственная, поскольку в предыдущих и последующих письмах к Наталье Николаевне, в аналогичных случаях встречаем у него: «остаться дня три», «пробуду два или три дня» и т.д. 

Если же допустить, что Пушкин все же читал протоколы допросов народного вожака в Яицком городке и просто в шутку, спародировал пугачевское высказывание, то получается, сам не счел нужным шире распространяться о «малыковских» мытарствах своего героя. 

Но для нас они важны, хотя бы по той причине, что представляют краеведческий интерес.

Из работ саратовских писателей и ученых XIX — XX столетия, вослед Пушкину разрабатывающих пугачевскую тематику, выясняются отдельные дополнительные штришки к интересующей нас картине. Так, например, по сведениям А.Ф. Леопольдова относительно первого ареста Пугачева в Малыковке, получается, что именно малыковский голова Иван Злобин, удосужился схватить будущего «разбойника». Опознан же тот был братом головы, будущим, как мы говорили, купцом Василием Алексеевичем Злобиным. 

Известно, что гвардии поручик Державин ходатайствовал перед князем Голицыным и по поводу возможного награждения участвующего тогда в поимке Пугачева доносчика Семёна Филиппова. На что князь сухо и резонно возразил, мол, если бы сей крестьянин помог поймать Пугачева теперь (т.е., в разгар событий, когда назначенная за его голову цена достигала 10 тысяч рублей и более), то это было бы другое дело, а задержать бродягу — не велика заслуга. 

Кем были мятежники?

Кстати, когда произошло столь быстрое и неожиданное превращение малоизвестного «бродяги» в «дерзкого и решительного» предводителя-бунтаря, сулившего народу волю вольную, таких филипповых среди простого люда, надо думать, стало немного. 

Как и вообще невелико было число тех, на кого правительство могло положиться в крестьянской среде Саратовского Поволжья. Одним словом пушкинское замечание о том, что «Весь черный народ был за Пугачева. Духовенство ему доброжелательствовало… . Одно дворянство было открытым образом на стороне правительства» [11] оказалось справедливым и для нашего края. 

Так что, с живой силой у Пугачева проблем не было. Национальный состав пугачевского войска был весьма пёстрым: основные силы его помимо русских ополченцев состояли из «инородцев»: башкир, казахов, калмыков, чувашей, татар, а также немцев-колонистов, приглашенных в Поволжье Екатериной. А под немцами в ту пору понимали чуть ли не всех западных европейцев: и собственно немцев (“саксонов”), и швейцарцев, а также французов с голландцами. К тому же в пугачёвские ряды вставали и поляки-конфедераты. 

Не менее разнообразным был и социальный состав мятежников. Начать с того, что сами крестьяне в то время подразделялись на господских или помещичьих, государственных, монастырских, вольных хлебопашцев (особняком стояли так называемые пахотные солдаты). 

Именно наличием большого количества господских (т.е. закабалённых) крестьян в западных районах Саратовщины, таких как Петровский, Балашовский, Сердобский уезды, объясняют некоторые исследователи невиданный накал сражений развернувшейся здесь крестьянской войны и особое ожесточение с той и другой стороны.

Кроме крестьян, доведенных помещичьим произволом до крайности, повсеместно, где проходил Пугачев, ждали его и брались за оружие простые казаки, мещане, так называемые приказные и бедные чиновники, бурлаки и раскольники. 

«Это уже не был оренбургский бунт, — как писал Д.Л. Мордовцев, характеризуя поволжские страницы пугачевщины, — а поголовное восстание русского народа и поголовное избиение дворян и чиновных людей. За Волгой негде было разгуляться страшному пожару: там население было не так скучено, как по сию сторону Волги, и не было там такого множества крестьян, как здесь. Все села и деревни поднялись на ноги…» [12]. 

Примечательно, что Пушкин в процессе изучения документов соприкоснулся с фактами участия в народных восстаниях под предводительством Пугачева первых, хотя и малочисленных в ту пору, фабричных рабочих. 

В Казани, например, это были работники суконной фабрики. Фабрика продолжала работать и во время пребывания поэта в этом городе осенью 1833 года. Пушкин встречался с казанскими суконщиками и расспрашивал об их дедах. Условия жизни и работы потомственных мастеровых мало изменились за шестьдесят лет. И бунт по-прежнему представлялся им единственным выходом. 

В саратовском Заволжье в пугачевские времена также можно было встретить провозвестников, если так можно выразиться, рабочего класса. Мы говорим о соледобытчиках, поволжских чумаках, людей крайне тяжелого и опасного труда. Первоначально нанимаемые на прииск добровольно, потому, так и зовущиеся – «охочие люди», они спустя какое-то время оказывались закабаленными ни чуть не менее, чем крепостные крестьяне. 

По сути, эти категории тружеников (в массе своей переселенцы из Малороссии) тоже являлись приписанными, только не к помещику, а к низовой солевой конторе, расположенной в Саратове. Соль была едва ли не главным предметом местной и междугородной торговли. И стоила иногда дороже хлеба. А добывалась она на озере Эльтон. Добычей занимались специальные работники – ломщики, которые, стоя по колено в соляном рассоле, вырубали соль по кускам и переправляли в лодках и бадьях на берег. Там за дело принимались возчики, в чью задачу входило перегружать соль на телеги, запряженные волами и везти степными солевозными дорогами – сакмами в слободы: либо Николаевскую (напротив нынешнего Камышина Волгоградской области), либо в Покровскую (нынешний г. Энгельс Саратовской области). 

Ломщики, в полном смысле слова — нищая «голытьба», мучились от страшной жары, постоянной жажды, а также болезней кожи (ноги их были до костей разъедаемы язвами) и дыхательных органов. 

Что касается более имущих возчиков, то на их долю доставались страдания во время долгого пути по безводной степи, нехватка подножного корма для волов (рабочий скот являлся их собственностью), разбойничьи нападения калмыков и порой гибель от их стрел и пуль.

Не случайно, когда пробил час восстания, к Пугачеву ушли с Эльтона все три тысячи ломщиков. Позже к ним присоединились и многие возчики.

Так что, как видим, нищета, бесправие и безысходность собственного положения были главными «вербовщиками» ополченцев из народа под знамена Пугачева.

 Это, кстати, вполне осознал Державин, без малого год, в самый разгар мятежных событий, проведший на саратовской земле. В июне 1774 года он писал в письме казанскому губернатору о причинах охватившей страну смуты:

«…надобно остановить грабительство или, чтоб сказать яснее беспрестанное взяточничество, которое почти совершенно истощает людей…Сколько я мог приметить, это лихоимство производит в жителях наиболее ропота, потому, что всякий, кто имеет с ним малейшее дело, грабит их. Это делает легковерную и неразумную чернь недовольною и, если смею говорить откровенно, это всего более поддерживает язву, которая теперь свирепствует в нашем отечестве» [13].

Малыковские власти он обвинял в том, что «всеми делами в Малыковке управляют люди, из которых большая половина – пьяницы, плуты, грабители и ворам потатчики».

Без сомнения прекрасно понимал причины и следствия народного возмущения и Пушкин, но ввиду предстоящей жесткой цензуры (и в особенности – царской) вынужден был завуалировать свои мысли и сгладить выводы: «Пугачевский бунт доказал правительству необходимость многих перемен…» [14]. 

Бунт

Однако обратимся к рассмотрению самих военных событий, развернувшихся на территории саратовщины (самостоятельной губернией она стала вскоре после «бунта» — в 1780 г., что согласно Пушкину как раз и было одной из положительных перемен).

Г.Р. Державин предупреждал князя Щербатова о настроении саратовцев: «…что если в страну сию пойдет злодей, то нет надежды никак за верность жителей поручиться».

И «злодей» пошёл. Города стали сдаваться ему один за другим. В первые дни августа 1774 года до саратовцев докатились слухи о том, что «бунтовщик» занял Пензу и намерен двигаться к низовью Волги.

Можно себе представить, что чувствовали наши горожане в ожидании небывалой «грозы». Преследуемый со всех сторон, — пишет Пушкин в своей «Истории..», — Пугачев бежал; но бегство его казалось нашествием. 

Низкий боевой дух городского населения усугублялся «разногласием командиров». Во властной верхушке Саратова составился своеобразный триумвират, представляемый комендантом полковником И.К. Бошняком, главным судьей Опекунства колонистов Лодыженским и гвардии поручиком Г.Р. Державиным, отряженным в Малыковку с заданием «пресечь дорогу Пугачеву в случае побега его на Иргиз». Командиры никак не могли прийти к общему мнению относительно подготовительных мер к обороне города. Совещания сменялись совещаниями, а они все спорили. Державин с Лодыженским предлагали строить укрепления в самом городе возле конторских магазинов, с тем, чтобы перевезти туда казну, сжечь все лодки, расставив по берегу батареи и идти навстречу Пугачеву. Бошняк возражал, утверждая, что не покинет «вверенной ему крепости и божьих церквей». 

Примерно такая же картина военного совета накануне осады Белогорской крепости, как мы помним, изображена в пушкинской «Капитанской дочке». Там тоже разгорелся спор о том, какую тактику избрать в случае нападения мятежников: «наступательную», «оборонительную» или… «подкупательную».

О «подкупательной» тактике в Саратове мало, что известно, но раздрай среди командующих к моменту приближения пугачевского войска к городу достиг своего апогея. Поручик Державин предлагал даже арестовать непокорного воеводу.

Помимо повсеместно плачевного состояния морального духа, беспокойство в обороне Саратова вызывала ее военно-техническая сторона. Вот как в письме князю Щербатову Державин описывал силы и средства, которыми располагали защитники: четыре пушки полевые, плюс десять чугунных городовых. Восемьсот человек пехоты, столько же казаков (кроме того, двести на Иргизе) [16]. 

Укрепления всё же начали рыть. Руководил работами статский советник Лодыженский, имевший инженерные навыки. Однако Бошняк открыто саботировал подобные приготовления, поощрял отряженных на земельные работы обывателей к отправлению по домам и т.п.

В такой обстановке пришла весть о приближении Пугачева к Петровску, находившемуся, как известно между Пензой и Саратовым.

Державин, взяв сотню донских казаков, поспешил туда, чтобы, опередив самозванца, вывезти казну, пушки и порох. Но, видимо, Гавриил Романович не учел той стремительности, с которой действовал дерзкий руководитель восстания. Отряды того, иногда малочисленные – не более пяти человек, рыскали по проселочным дорогам туда-сюда и набирали себе «шайки» сообщников. Сумятица и неразбериха были полнейшие. Человек из простого народа не знал, как отвечать встреченному вооруженному разъезду на вопрос за кого он, за императрицу или императора? Сам Суворов вспоминал, что пробираясь через охваченные крестьянской войной местности, несколько раз ради спасения жизни вынужден был назваться Пугачевым.

Короче говоря, когда державинский отряд достиг пределов Петровска, в него уже вступали передовые силы мятежников. По городу разносился колокольный звон, и видно было, как духовенство выходит навстречу Пугачеву с образами и хлебом. 

Таким образом, гвардии поручик, молодой человек «резкого ума и пылкого характера», как характеризует его в своей монографии Пушкин, опоздал. Оставалось только одно: спасаться самому. Тем более что отряд его, за исключением есаула и двух преданных казаков, перешел на сторону Пугачева. 

Сверх того грозный атаман, узнав от сдавшихся донцов о «дерзком» гвардейском офицере, переменил лошадь и лично бросился с дротиком наперевес в погоню. Один из сопровождавших Державина казаков при этом был им заколот. Так что, можно сказать, что Гавриилу Романовичу еще повезло: он целым и невредимым убрался восвояси. 

На другой день Державин вместе с Лодыженским покинул Саратов, «оставя защиту города на попечение осмеянного им Бошняка». Так описывает перипетии, предшествующие пугачевскому приступу, Пушкин.

События в Петровском уезде

А в Петровске и петровском уезде тем временем события разворачивались своим чередом. Как следует из документов, горожане во главе со священниками устроили Пугачеву торжественный приём как «анпиратору» Петру III. Пугачев назначил воеводой Петровска молодого человека, поручика и дворянина Ивана Гавриловича Юматова. Скандальное дело получило затем широкую огласку. Позднее даже утверждали, будто Юматов стал прообразом Гринёва в «Капитанской дочке». Наш, петровский Пётр Гринёв!

Следственное дело содержит следующие подробности «петровского эпизода»: «По приходе в город нашел он(Пугачев)только четыре человека волжских казаков, також воеводу и порутчика Юматова, ис коих воеводу за то, что жители жаловались ему што он обижал, велел повесить, которой и повешен, а о порутчике сказали, што он – человек добрый, то он и зделал ево воеводою. Порох – взят ли Чюмаковым (сподвижником Пугачева) – он не знает. И пушки, хотя и были, но по неимению в них нужды, не взяты (по показанию И.Г. Юматова, Пугачев взял 9 пушек). Казны государевой не взято, что ее не было (по другим сведениям, в казне был всего 41 рубль). Вина толпе не давали, а велел запереть. Казаки волжские, четыре человека, пристали в ево толпу, дом разграбили воеводской, о котором сказали ему казаки, что ничево в нем и не было, а только взята одна лошадь. Салдаты в городе хотя и были, но немного, ис которых он ни одного к себе в толпу не взял» [17].

Пушкин, говоря о Петровске, не входил в такие подробности, как не упоминал он и о «нашем Гринёве».

Однако, количество «убитых до смерти» в городе и уезде, приведенное им в примечаниях, в общем-то, сходится с данными современных саратовских исследователей-краеведов. Последние, в частности, Собянин С.С. и А. Кильдякова заявляют: «историку должно быть интересно, что ни в Петровском, ни в других уездах не зафиксировано ни одного случая покушения на женскую честь дворянок. Что говорит о достаточно высокой нравственности повстанцев» [18].

К сожалению того же нельзя сказать о покушении на жизнь представительниц высшего сословия. Не только женщины, но и дети дворянские не могли чувствовать себя в безопасности. Парадокс, но — насилие над женщиной повстанцы считали грехом, а убийство – нет.

Вот аналогичный пример из дорожной записной книжки Пушкина: «Пугачев мимо копны сена – собачка бросилась на него. Он велел разбросать сено. Нашли двух барышень – он их, подумав, велел повесить. Слышал от смотрителя за Чебоксарами» [19].

В примечаниях к своему труду поэт пишет о том же, имея в виду конкретно Пугачева: «Когда упоминал я о его скотской жестокости, старики оправдывали его, говоря: «Не его воля была; наши пьяницы его мутили»[20].

Упомянутые выше, саратовские краеведы подходят к объяснению этой самой жестокости несколько с иной стороны. Они, как и уральские старики, частично снимают вину с самого Пугачева, но при этом утверждают, что восставшие крепостные крестьяне видели в убийстве помещика, его жены и детей «практический» смысл. «Вот перебьем господ вместе с наследниками, выведем их под корень, и станем свободными, — рассуждали они. – если же оставить дитя живым, оно вырастет и будет таким же мучителем, как отец» [21]. Вот почему в Петровске и уезде вместе с родителями вешали детей, — делают вывод исследователи.

Впрочем, жесткость была обоюдной. 

Если полковник Древиц, командующий карательным отрядом, проходя по Петровскому уезду, жалуется в письме графу Панину, мол, «из дворянства нигде ни одного человека не нашел; а при выспрашивании моем их мужиков объявлено было мне, что оные перевешаны и переколоты; а были ль тому причиною их мужики, о том справляться не у кого, ибо сами мужики не признаются» [22], то с другой стороны можно найти свидетельства немилосердного обращения карателей с пленными пугачевцами. 

«Трудно сказать, — заявляют цитируемые выше саратовские авторы, — что стало с мобилизованными в армию Пугачева 339 пахотными солдатами. Возможно, кого-то повесили каратели, и их тела висели до полного истлевания. Самое легкое наказание — 60 ударов палкой. После поражения Пугачева под Царицыным пленных пугачевцев колоннами вели связанными из Саратова через Петровск на Пензу для суда над ними, который производил граф П.И. Панин. До Пензы дошли немногие, большинство погибло от голода, холода и побоев» [23]. 

Однако вернемся в утро 6 августа 1774 года, в растревоженный, гудящий, как пчелиный улей, Саратов. И посмотрим, что поделывает брошенный своими «камрадами» полковник Бошняк? А Бошняк, узнав, что Пугачев остановился всего в трех верстах от города, по всем правилам военного искусства снарядил отряд казаков для поимки языка с целью выяснения обстановки. Но те «передались Пугачеву». 

Штурм Саратова и полковник Бошняк

Да, положению нашего полковника не позавидуешь. Помимо того, что гарнизон, находящийся в его распоряжении был, как мы уже отмечали, малочисленным (да и еще уменьшился за счет солдат, уплывших с бригадиром Лодыженским) фактическая готовность войска и вооружения были, мягко говоря, слабы. 

Особенно это касалось артиллерии. Вспомним «Капитанскую дочку» и яркую картинку подготовки к обороне Белогорской крепости, когда по приказу капитана Ивана Кузьмича Миронова помощник его, старик инвалид, чистит гарнизонную пушку. Что только не извлек деловитый Иван Игнатьич из ее жерла! И тряпочки, и камушки, а также «щепки, бабки, и сор всякого рода, запиханные в нее ребятишками». В саратовских пушках и вовсе оказались ядра, «запиханные» взрослыми «ребятишками» артиллеристами. 

 Державину данную оказию объяснили так: «это пушкари играли и не нарочно закатили ядра так крепко, что вытащить их не можно» [24].

Гениальный Пушкин одной сценой романа показал нам, что происходящее во время «приступа» отдельно взятой степной крепости, могло происходить в любом тогдашнем осажденном Пугачевым городке. Восхищенный Гоголь писал по поводу пушкинского «решительно лучшего русского произведения в повествовательном роде»: «В первый раз выступили истинно-русские характеры: простой комендант крепости, капитанша, поручик, сама крепость с единственной пушкой, бестолковщина времени и простое величие простых людей(выделено мною – Н.С.), всё – не только сама правда, но еще как бы лучше ее. Так оно и быть должно…» [25]. 

Так оно и было. В том числе и в нашем Саратове. Комендант Бошняк как мог, приготовился к обороне. 

Между тем, Пугачев занял господствующую над городом Соколовую гору, разместил на ней три батареи и стал обстреливать крепость. Он действовал согласно своей проверенной тактике: старался огнем с высоты поражать противника и городские укрепления. Казань он обстреливал с Шарной горы, в степном Оренбурге за неимением гор, велел затащить пушку на колокольню и стрелял по непокорным казакам пятаками вместо картечи.

Неизвестно чем были заряжены его пушки на Соколовой горе (по некоторым сведениям делались из них залпы и пятаками), но как пишет Пушкин в «Истории Пугачева», гарнизонные казаки и обыватели разбежались «по первому выстрелу».

Тем не менее, Бошняк в ответ велел выпалить из мортиры, но бомба пролетела лишь пятьдесят саженей. Войско комендантское охватило уныние. Налицо были вполне ожидаемые в таких случаях разброд и шатание. Однако помимо всей этой «бестолковщины времени» полковник Бошняк столкнулся и с более опасным, но, увы, не менее редким в то время явлением – изменой. Когда «мятежники» Пугачева ринулись сверху «с великим криком» на город, он открыл встречный огонь, и в это время «триста артиллеристов, выхватя из-под пушек клинья и фитили, выбежали из крепости и передались» самозванцу. Перед тем и купец Кобяков с «изменническими предложениями» навещал Пугачева в его стане на Соколовой горе (что это как не «подкупательная» тактика?). К огорчению Бошняка переговоры купца поддержали городской голова Протопопов и прочие купцы и обыватели. В довершение всего во время схваток в самом городе перешел на сторону пугачевцев командир батальона майор Салманов.

Но Саратов наш явил и «величие простых людей». Тот же саратовский комендант, которого Пушкин далее не называет иначе, как «храбрый Бошняк», с горсткой верных офицеров и солдат в 60 человек шесть часов (!) пробивался к берегу Волги «сквозь бесчисленные толпы разбойников». Ему удалось доплыть 11 августа на лодках с казной и канцелярскими делами до Царицына, который он потом помогал оборонять от повстанцев.

Надо сказать, что фигура коменданта Ивана Константиновича Бошняка весьма интересовала Пушкина (примечательно, что он назвал своего коменданта Миронова тоже Иваном). Не может она не интересовать и наших современников, в особенности саратовцев. Хотя, интерес этот не исчерпывается ролью Бошняка в обороне Саратова от пугачевского войска. И даже всей последующей жизнью храброго полковника (а, как известно, он был щедро награжден за проявленное геройство, продолжал достойно служить, умер в 1791 году и похоронен в Саратове на территории мужского монастыря). 

Наследники Бошняка также издавна привлекали к себе внимание людей любознательных. Начать можно с князя П.А. Вяземского, пушкинского друга, который в своих записках говорит о неком молодом Бошняке, бывавшем в доме его родителей. Князь характеризует его как ученого человека и начинающего литератора, «занимавшегося естественными науками, в особенности монографией паука». И даже задается вопросом: «он может быть потомок саратовского коменданта, с которым возился и боролся Державин во время пугачевщины?» [26]. Тот, кто достаточно знаком с биографией Пушкина и его окружением скажет, что, похоже, так оно и есть. 

Впрочем, такой читатель должен насторожиться с самого начала нашего повествования, как только встретит первое упоминание фамилии «Бошняк». Ведь это напомнит ему хорошо известный факт из жизни опального поэта в Михайловском, а именно: что 19 июля 1826 г. из Петербурга в Новоржев по заданию графа И.О. Витта выехал секретный агент А. К. Бошняк с фельдъегерем, который должен был произвести «возможно тайное и обстоятельное исследование поведения известного стихотворца Пушкина, подозреваемого в поступках, клонящихся к возбуждению и вольности крестьян», и арестовать его (выделено мною – Н.С.) и отправить, «куда следует, буде он оказался действительно виновным». Бошняк тогда расспросил всех, кого только мог из михайловского окружения Пушкина, и, ничего предосудительного не обнаружив, уехал ни с чем. Александр Сергеевич, скорее всего, так никогда и не узнал, в чьих руках в те летние дни пребывала его судьба. Царю было доложено – через месяц поэта освободили. 

Авторитетнейший знаток окружения Пушкина Л.А. Черейский ни словом не упоминает шпионившего за поэтом агента в своем знаменитом справочнике (и это объяснимо: поэт же не был знаком с талантливым соглядатаем). И только В.В. Вересаев посвятил тому маленькую статью в своих не менее известных «Спутниках Пушкина», где, между прочим, указывает, что Александр Карлович Бошняк – херсонский помещик, был любителем-ботаником и писателем. А также — не только филером, следившим какое-то время за Пушкиным, но и шпионом-провокатором, внедрившимся в Южное общество декабристов. О связи с Саратовом у Вересаева сведения отсутствуют. 

И лишь современные генеалогические исследования позволяют проследить родословную связь меньшого Бошняка с саратовским предком. У старого коменданта было несколько сыновей и одного из них звали Карл. У того в свою очередь имелся сын Александр. 

Таким образом, А.К. Бошняк приходится внуком пушкинскому «храброму Бошняку»! 

О таком судеб хитросплетении, концы которого ведут в Саратов (потомок коменданта оказался еще и саратовским помещиком!), Пушкин вряд ли догадывался.

А параллели с «Капитанской дочкой» тоже можно продолжить. Для этого приведем еще один пример человеческого величия. 

Когда Пугачев овладел Саратовом, и в городе все пошло обычным чередом: выпуск на волю колодников, раздача хлеба и соли, разгром кабаков и лавок, и т.д., у пугачевской ставки началась церемония приведения горожан к присяге новому государю Петру Федоровичу. Несогласных приложиться к ручке новоявленного императора вешали (дворян практически без исключения), согласных тут же принимали на новую службу. В общем, всё, как описано Пушкиным в романе. 

Но дадим слово, уже цитированному нами, саратовскому писателю и консервативному журналисту Леопольдову (к сожалению, полному антиподу Пушкина, навсегда, впрочем, вписавшему себя в пушкиниану):

«В Саратове был комендант, полковник Томас Юнгер, который за несколько лет /до того/ умер, оставив после себя жену, двух замужних дочерей, четырех девиц и одного сына двенадцатилетнего. Все это семейство, состоящее из восьми человек, вместе с прочими жителями Саратова было приведено на гору к Пугачеву. Красота юных девиц очаровала душу злодея: он начал обольщать их и особенно младшую, говоря: “останьтесь при царе; вам не будет дурно”. 

— “Какой ты царь! – вскричала Мария, ты – самозванец, бродяга и кровопийца!”. Мать и две замужние дочери умоляли опозоренного злодея пощадить девиц; сын малютка рыдал. Пугачев велел застрелить их всех четверых. Три старшие девицы оробели, младшая нисколько. Он велел было поднять Марию на копья, с намерением устрашить. Старшие сестры уговаривали младшую и просили молчать, говоря: “и нас всех убьют”. “Ну, что ж! – отвечала Мария, — смерть так смерть, все равно умирать когда-нибудь да надобно! Лучше умереть, чем угодить разбойнику”.

 Самозванец пощадил ее и сестер ее, за красоту, сказав вслух: “я заведу сераль по-турецки”, и велел отправить их на судне, вниз по Волге, до Царицына. Но провидение спасло их: не доплыв до Царицына, им представился случай, выйти на берег и скрыться. Бошняк, находившийся в Царицыне, услышав о сиротах, велел отыскать их и призрел, сперва в Царицыне, а после и в Саратове»[27]. 

Мария Миронова из пушкинской «Капитанской дочки» не обладала, как мы помним, отвагой, свойственной «комендантской дочке» Марии Юнгер, хотя, когда надо, и она была способна проявить решимость. Примечательно, что обеих девушек по окончании смуты облагодетельствовала сама императрица. Героине романа Екатерина обещает устроить ее состояние, а реально существовавшей ее тёзке жалует пенсию до замужества. В первой восхваляет ум и сердце, во второй – геройство и верность. Опять «сближения»? 

Кстати, книга Леопольдова «Исторический очерк Саратова и пугачевщина» вышла из печати на тридцать лет позднее пушкинской «Истории..», но создается впечатление, что Пушкин ознакомился и с ней, как, например, со списками убитых саратовцев, по его признанию, далеко неполными. Похоже, ему было известно место пленения Пугачева «на Узенях» (т.е. место на реках Большой и Малый Узень, находящееся тоже, кстати, неподалёку от нас, под Александровым Гаем).

В самом деле, пушкинская осведомленность о саратовских «реалиях», от топографии местности до перипетий обороны города, порой таки наводит на мысль: а, может быть, всё же посетил Александр Сергеевич местные архивы да послушал наших стариков? Как знать. Вот только хватило бы у него на это времени, что, кстати, вызывает большие сомнения.

Информация о произведении: 

Автор: Николай Сурков
Редактор: Илья Брус

Условия использования: свободное некоммерческое использование при условии указания автора и ссылки на первоисточник.

Для коммерческого использования — обращаться на почту: buildxxvek@gmail.com

Присоединяйтесь к Стройке и помогите распространению знаний! Всю информацию вы можете получить по ссылке.

Использованные источники: 

1. Л.Н. Павлищев, Воспоминания об А.С. Пушкине. Из семейной хроники. М.: Книжный Клуб Книговек, 2017. с. 345.
2. Письма А.С. Пушкина к жене. Составление, статья и комментарии Я.А. Левкович. СПб. Изд-во «Пушкинского фонда», 2022. с. 56.
3. А.Ф. Леопольдов. Исторический очерк Саратова и пугачевщины. Саратов. 1874. с. 34-35.
4. Н.Я. Аристов. Предания об исторических лицах и событиях. Исторический вестник. сент. 1880 г. с. 23-24. 
5. С. Лукин «Листая пугачевские страницы» //Сб. «Годы и люди», вып. 5. Саратов; Приволжское кн. Изд. Вып. 5 – 1990. с. 13.
6. Там же.
7. Там же., с. 14.
8. А.С. Пушкин. История Пугачева. Замечания о бунте. Уфа.: Башк. кн. изд. 1978. с. 153.
9. Письма А.С. Пушкина к жене. Составление, статья и комментарии Я.А. Левкович. СПб. Изд-во «Пушкинского фонда», 2022. с. 56.
10. С. Лукин «Листая пугачевские страницы» //Сб. «Годы и люди», вып. 5. Саратов; Приволжское кн. Изд. Вып. 5 – 1990. с.13.
11. А.С. Пушкин. История Пугачева. Замечания о бунте. Уфа.: Башк. кн. изд. 1978. с. 155.
12. Д.Л. Мордовцев. Политические движения русского народа. Ист. Монографии. Т. 1-2. СПб. 2021.
13. Материалы для биографии Державина за 1773-1777 гг. СПб. 1861. с. 52-64
14. А.С. Пушкин. История Пугачева. Замечания о бунте. Уфа.: Башк. кн. изд. 1978. с. 156.
15. Материалы для биографии Державина за 1773-1777 гг. СПб. 1861. с. 56-61.
16. Там же. с. 52-64.
17. С.С. Собянин, А. Кильдякова. История пугачёвщины на территории нынешнего Татищевского района. Исследовательская работа. Pugachyov.docx
18. Там же, 10-13.
19. А.С. Пушкин. История Пугачева. Приложение. Собр. Соч. т.7. М. Гос.изд. Художеств. Лит-ры. 1962. с. 177.
20. С.С. Собянин, А. Кильдякова. История пугачёвщины на территории нынешнего Татищевского района. Исследовательская работа. Pugachyov.docx
21. Там же. с.12-13.
22. Там же. с. 10-12.
23. Там же. с. 14 -18.
24. Материалы для биографии Державина за 1773-1777 гг. СПб. 1861. с.16-17.
25. Н.В. Гоголь. В чем же наконец существо русской поэзии и в чем ее особенность. СПб. 1847.
26. П.А. Вяземский. Стихотворения. Воспоминания. Записные книжки. М.: Правда, 1988. с. 480.
27. А.Ф. Леопольдов. Исторический очерк Саратова и пугачевщины. Саратов. 1874.с. 25 -26.